Тайна «Железной дамы» - Страница 60

А когда проснулся, комната была залита светом, Ульяны рядом не было. Поднялся, пошарил по столику, нашел очки, надел их и наконец смог толком оглядеться. Низкий потолок, обои цвета беж с пурпурными розочками, мебель красного дерева, стол, усыпанный в беспорядке чертежами, кисточками, баночками с тушью, и две двери – совершенно одинаковые: одна вела наружу, другая – в гардеробную. Витраж! Иван Несторович невольно обернулся. Прильнул к стеклу лицом и замер – кровать была придвинута изголовьем вплотную, так что любоваться Парижем можно было с нее, не поднимаясь. Первое, что стал искать глазами, – павильоны рынка Ле-Аль на правом берегу реки, где-то среди домов, быть может, белела крыша его лаборатории. Но до чего высоко!

Тут за стеной раздался лязг железа – некто поднимался по винтовой лестнице, следом скрипнула дверь, и вошла Ульяна. В дивном фисташковом платье с узкой юбкой, волосы гладко уложены под шляпку-таблетку, на лоб спускалась сеточка вуали и пучок серых перьев. Она держала в руках поднос – на нем чайник и широкое блюдо с булочками.

– Доброе утро, – улыбнулась она. – Вы так крепко спали, прямо чудо! Наверное, в это утро решили отоспаться за все три года.

Иноземцев тотчас бросился натягивать брюки и нервно заправлять в них рубашку.

– Доброе утро, – смущенно проронил он.

Ульяна подавила смешок и, поставив поднос на столик, подплыла к Ивану Несторовичу, обняла за шею и поцеловала медленным, нежнейшим поцелуем. Иноземцев остался стоять точно вкопанный, ощутив, как жаром обдало лицо. Он не мог понять, отчего вдруг руки-ноги налились свинцом, отчего теперь ответить на ласковое ее «доброе утро» нет сил. Может, солнечный свет? Может, ее облик?.. Такой необыкновенный и воздушный. Может, угрызения совести? И тут словно чем-то тяжелым по голове: Ромэн, жених.

Краска сошла с лица Ивана Несторовича, и он попятился назад. Как мог он позабыть? Ах, сирена, околдовала, окрутила, заболтала…

– Я должен идти, – бесцветным голосом проронил он. – У меня пациенты.

– Сначала мы позавтракаем, а потом поговорим, – ввернула девушка, взяв его за руки и потянув к кровати: – Сядьте.

Иноземцев подчинился, все еще пребывая во власти страшнейшего открытия. Обесчестить невесту собственного ученика, который, может, еще жив, а может, и нет вовсе. Какой срам!

– Сейчас все равно покинуть эту комнату не удастся, – проговорила девушка с осторожностью, продолжая держать его за руку. – Что вы скажете месье Эйфелю? А он в лабораториях на этом этаже, почти за стенкой. И уйдет только вечером. Нам нужно будет дождаться, когда павильоны Выставки снизу тоже опустеют, только тогда вы отправитесь к своим пациентам.

– Ждать до полуночи? – вырвалось у Иноземцева.

– А то и до часу или двух ночи. Потом уж никого не будет. Это совершенно точно. Чаю? – Ульяна поднялась и подошла к столику с подносом.

– Нет… благодарю.

Околдовала, окрутила, заболтала и в башне заперла!

Ульяна изящно склонилась над столиком и приподняла крышечку чайника, с блаженством вдохнув благоуханный пар. По комнате разлился аромат восточных трав.

– Не переживайте вы так, – ласково попросила она. – Может, вам здесь не нравится? Или вы не испытываете ко мне больше тех чувств, о которых так страстно шептали ночью?

«О, зачем же нож в сердце?» – мысленно взмолился Иван Несторович.

Но Ульяна продолжала улыбаться и как ни в чем не бывало разливать по чашкам чай.

– А как же… – воскликнул он невпопад, лишь бы заглушить поток мученических дум. – Месье Эйфель и ночью здесь должен был пребывать. Ведь и его апартаменты на этом уровне располагаются?

– Все так думают, оттого что я здесь поселилась, – ответила она, аккуратно вложив в руки Иноземцева чашку. – Но на третьем уровне лишь лаборатории да моя скромная комнатка… Вы пейте, пейте…

Он нервно хлебнул горячего чая, обжег горло и даже не закашлялся, на глазах выступили слезы.

– Я настояла на том, чтобы жить здесь, – продолжала Ульяна. – И ему хорошо – ведь кто скажет, что барышня одна в башне обитает? Вот и ходит молва, будто и он переехал в свое творение. На самом деле как жил в доме своем на улице Рабле, так и живет, а еще чаще в разъездах. Боится он спать на такой высоте. Но признаться в этом означало бы страшный позор – сам башню построил, а жить в ней якобы забоялся…

Иноземцев смотрел на нее и не слушал. Смотрел, а сердце сжималось от боли.

– Вы жениха своего любите хоть сколько-нибудь? – выпалил он.

Ульяна замолчала, бровки ее взметнулись под вуалькой. Потом она глаза опустила, и из-под ресниц скользнули две бороздки слез.

– Вы меня так и будете беспринципным чудовищем считать, да? – проронила она. – Конечно, я его люблю…

Иван Несторович от отчаяния вскочил и сделал жест, точно скажет сейчас что-то. Но, обессиленный, вдруг бухнулся обратно на кровать, чашечка из его рук скользнула на ковер под ноги.

– Неме-дленно должен… ид-ти, – заплетающимся языком проронил он.

Ульяна встрепенулась, подбежала, рядом на колени упала, виски его сжала, стала щеки целовать, плакать и что-то шептать. А он и пальцем пошевелить не мог, чувствовал, что падает все ниже и ниже куда-то в пропасть.

– И вас я люблю, очень люблю, Ванечка, родненький, больше жизни люблю… Простите меня! – донеслось словно издалека. – Вам бы сейчас поспать, и все будет хорошо…

Лицо ее отдалялось, расплывалось, пока не превратилось в облако и не исчезло вовсе. Иноземцев как будто проснулся.

Все это оказалось сном. Продрал глаза – уснул прямо на приеме пациентов, а их вон – целая толпа собралась у дверей. Все галдят, причитают, маленькие дети от плача разрываются. И отчего вдруг сегодня? Иноземцев приступил к работе: принимал, осматривал, перевязывал, вскрывал нарывы, выписывал рецепты, пока вдруг очередным больным не оказался высокий лысоватый господин со светлой бородой и усами.