Тайна «Железной дамы» - Страница 43

Под изумленные взоры немногочисленных собравшихся оба прошествовали с гробом на плечах к трибуне за резную деревянную перегородку и с грохотом опустили его прямо перед самым носом судьи Бенуа.

– Вот… – проронил запыхавшийся Иноземцев, поправляя съехавшие на бок очки. – Вот, ваша честь, результаты эксгумации. Месье Герши попросил меня произвести вскрытие, и я принес свое заключение. Оно таково: в этом самом ящике НЕ Ромэн Виктор Лессепс.

Сказав этот, Иван Несторович вспомнил, что здесь должна была находиться Ульяна, и обернулся к залу. Лессепс-дед, Лессепс-отец, тотчас же подскочивший на месте, Гюстав Эйфель, у которого сошла с лица краска при появлении русского доктора, какая-то барышня с заплаканным лицом, жалобно пискнувшая от столь неожиданной новости, верно, его дочь. А на скамье подсудимых – Ульяна. Все в том же перепачканном голубом платье, со спутанными коротенькими волосами, так трогательно делающими ее похожей на Марию-Антуанетту, по-прежнему ее руки были крепко сцеплены в пальцах и покоились на коленях, лицо низко опущено. О несчастная!

Сердце Иноземцева стало – ведь как она исхудала за эту неделю, лицо осунулось, глаза стали еще больше. Теперь не оставалось никаких сомнений – она попала в самую настоящую беду.

– А кто же? – вывел доктора из оцепенения голос. Фигура судьи, облаченная в темную мантию, возросла над перепачканной глиной крышкой гроба. Он поднялся и смотрел на врача со сдержанной строгостью.

Иноземцев обернулся к трибуне, еще раз поправил очки и только сейчас обнаружил, что, кроме самого судьи, из представителей закона никого в зале не было. Процесс действительно проходил втайне, дело рассматривал один Бенуа. Несколько жандармов – а зал суда оберегали представители жандармерии – в распахнутых дверях с недоуменными лицами лишь доказывали убийственный факт невообразимого нарушения, которое он позволил себе, будучи во власти ярости. Но блюстители порядка застыли в ожидании приказа судьи, а Бенуа поднялся со своего места, смотрел на Иноземцева и, похоже, ждал от него объяснений. Один из жандармов тихо скользнул к трибуне и положил разрешение на эксгумацию.

Обернувшись к подсудимой, Иван Несторович начал. Он говорил, ловя себя на мысли, что рассказывает словно ей одной, сбивался, пытался отвести взгляд, но не выдерживал и минуты. По мере того как его объяснения приближались к чудесной кульминации, подбородок Ульяны поднимался, и она наконец вскинула на доктора глаза. Но что за взгляд скользнул из-под ресниц? Не удивление, не восторг и даже не облегченное ликование. Ненависть! Ульяна Владимировна окатила Иноземцева яростным взглядом, явно желая его пристрелить, будь у нее в руках пистолет. Потом сжала зубы и опустила глаза, а когда подняла вновь, они заискрились слезами, и смотрела девушка в сторону. По щекам градом покатились слезы.

– О господи… – прошептала она. – Как я могла так ошибаться? Он жив? Мой Ромэн жив?

Словно против воли, словно в порыве внезапно нахлынувшего чувства счастья, вполне убедительно разыгранного, она протянула руки месье Эйфелю, тот даже привстал, отвечая на ее порыв.

– Что значит – истопник? – вскричал Шарль Лессепс, не спешивший радоваться преждевременно. – Как вы это поняли? Объясните нам еще раз!

Лессепс-старший схватился за грудь и всем весом оперся на трость. Говорить он не мог, настолько был ошеломлен. Казалось, вот-вот старика удар хватит.

Но и сам Иван Несторович пребывал в не меньшем недоумении. Как же так? Столько треволнений, столько усилий, чтобы вызволить ее, а она кривит губки и, кажется, готова убить на месте за спасение. Где же причитающаяся благодарность?

Тут у дверей возник шум, толпа жандармов раздалась в сторону, и вошел Ташро в сопровождении медицинского эксперта, который нес саквояж Иноземцева с микроскопом, позабытый в Префектуре. Будто сквозь пелену тумана, проводил взглядом Иван Несторович комиссара полиции, будто сквозь плотную плеву, слушал его доклад о потерянном Жако Бюше, который, как оказалось, и вправду до больницы Дьё не доехал. В морге же заявили, что впервые о таком слышат, однако пригласили инспектора отыскать истопника среди множества неопознанных тел.

«Может, оклемался и улизнул из повозки, – предположил один из санитаров. – Такое бывает».

Увы, в этом случае у полиции не было никаких сведений о сбежавшем из повозки работников морга истопнике. Не нашли даже тех, кто выезжал в тот день к вокзалу Аустерлиц.

А Иноземцева это нисколько не удивило. Он стоял и улыбался, глядя перед собой пустыми глазами, и точно вживую видел Ульянушку, переодетую санитаром из морга. Он и не сразу расслышал просьбы Ташро подготовить микроскоп, чтобы продемонстрировать доказательства своего открытия. Точно под гипнозом Иван Несторович приступил к прибору и ни слова не произнес, пока его устанавливал, и лишь бросал опасливый взгляд на Ульяну. Та с живостью следила за всеми манипуляциями доктора, сияла фальшивой улыбкой и переглядывалась со своим новым мнимым дядюшкой.

После получасового хоровода вокруг микроскопа, под сбивчивые объяснения Иноземцева и высокомерное поддакивание эксперта – а пожелали поглазеть на легочную ткань пневмокониозного под покрывным стеклом все присутствующие – явился третий гость. Так вышло, что возникший ажиотаж из-за распахнутого гроба на судейской трибуне притупил всеобщую бдительность, да и жандармы, объятые любопытством, вместо того чтобы стеречь вход, топтались за спинами Лессепсов, Эйфеля, Ташро и Герши, вытягивая шеи, пытаясь заглянуть за крышку гроба на груду обгоревших костей.