Тайна «Железной дамы» - Страница 36

– Пешком дойдем, – проронил Иван Несторович, быстро расплатившись с фиакром.

Отправились они мимо экипажей вверх по рю Репо, пока не достигли цветочной лавки с венками на витрине, миновали невысокие кладбищенские ворота, выкрашенные в зеленую краску, за которыми распростерся самый настоящий город в городе. С улицами, аллеями, лужайками. От ворот повернули направо к аллее Казимира, справа и слева высились низенькие гроты, склепы, памятники, густые кроны старых каштанов и высоких туй нависали над ажурными куполами, поросшими мхом могильными плитами, мрамором статуй. Пахнуло холодком, извечным кладбищенским холодком, который был лишь следствием обилия кислорода в воздухе, присущего просторным зеленым насаждениям, но всегда представлялось, что холодок этот – мистический, веющий с того света, от холодных каменных плит, что скрывали целый город под землей – город в городе, город мертвых…

На Иноземцева нашло печальное уныние, он не любил кладбищ, от которых за версту несло безотрадной тоской, навевающей на мысли, что вся деятельность его ученой жизни, вся его бесконечная борьба с патологиями и болезнями, эксперименты с сыроедением и теории о долголетии – ничто по сравнению с незыбленностью смерти. Горько было вспоминать бюловский погост, себя в свежевырытой могиле, ведь случится день, когда он вернется в эту узкую канаву, его накроет камень, свет навеки померкнет, навеки… Адвокат не смел нарушить смурого молчания доктора. Шел Иноземцев, не отрывая взгляда от земли, будто слушая чей-то шепот, будто дух смерти, витавший над Пер-Лашезом, взял над ним власть.

Против воли в сим царстве скорби и полной, беспросветной безысходности Иноземцев стал впадать из печального уныния в отчаянное. А вдруг он заблуждается? А вдруг Ромэн мертв, он под одной из этих плит, в городе мертвых, а доктор просто поверить не может, что больше не явится неугомонный ребенок под вечер в лабораторию на улицу Медников, не будет больше под видом занятий сочинять поэмы, эпиграммы и стишки, а потом с детским воодушевлением зачитывать их, не пустится в долгие, насыщенные занимательными приключениями рассказы о Египте, не поведает о своей невесте, живущей в трехстах метрах над землей, или еще какую-нибудь увлекательную глупость. Появление ученика вызвало в системе жизненного процесса Иноземцева некоторый сбой. Иноземцев привык всегда действовать автоматически, не впадая в философские рассуждения, день ото дня движущей силой являлась схема: цель – задача – решение. И как только мальчишка наконец стал мало-помалу вписываться в эту схему, то внезапное его исчезновение привело к обрыву в цепи.

Именно поэтому Иноземцев остался уверенным, что Ромэн еще жив.

Но ведь единственно только этот факт не может стать основанием полагать, что сие действительно так. Когда человек в чем-то до безумия убежден, переубедить его не помогут никакие факты, а это – дорога в тупик. Сейчас Иноземцев вел себя именно как человек, до безумия убежденный в мнимой смерти, а значит, шагающий к глухой кирпичной стене.

Пришло время вспомнить о врачебной беспристрастности.

К сожалению, когда доктор и адвокат добрались до аллеи де ла Шапель, погребение, видимо, уже завершилось, ибо облаченные в черное тени стали стекаться обратно к своим экипажам. Иноземцев прибавил шаг, а потом даже припустился бегом – неужели опоздали? Неужто он так и не увидит своего непутевого ученика в последний раз. Этот единственный взгляд может столько рассказать о его смерти.

Но, едва завидев толпу, доктор остановился. «Вряд ли гроб был все это время открыт, – пронеслось у него в мыслях, – такие увечья никогда не ставят на обзор публике, крышку заколачивают сразу же».

Дальше он уже шел, не разбирая дороги, следом продолжал семенить месье Герши. Толпа облаченных сплошь в черное окружила литую чугунную ограду с красивым гранитным монументом внутри, у подножия которого лежали две плиты. На монументе значились имена Агаты Деламель – первой жены Лессепса-старшего, а теперь и его внука.

Иноземцев вцепился пальцами в ограду, стал как вкопанный, вперившись отчаянным взглядом в эту надпись. И стоял фантомом, ничего вокруг не замечая, кроме имени несчастного юноши, высеченного на камне, и печальный некролог под ним. Все, что осталось от бедолаги, – плита да дюжина патетичных, скорбных рифм, им же некогда и написанных.

– Нет, этого просто быть не может, не может быть, ни в коем случае… – сам того не осознавая, бормотал он.

Черные тени вокруг засуетились, зашептались. Присутствие учителя покойного внесло волнение в толпу. Одни Иноземцева сторонились, другие молчаливо приветствовали наклоном головы, но тотчас старались отойти. Иван Несторович и без того понимал: думают теперь о нем невесть что, подозревают, проклинают. Интересно, какого же мнения об Иване Несторовиче сам Фердинанд Лессепс, самолично вверивший дорогое чадо в руки русского доктора с сомнительной репутацией морфиномана? Ненавидит, поди, лютой ненавистью.

Как ни странно, тот встретил Иноземцева, сердечно пожав руку, похлопав по плечу и поблагодарив за принесенные соболезнования, хотя сам Иван Несторович от смятения едва промямлил пару слов соболезнования. Теплый свет в глазах старика вдруг разогнал уныние доктора, вмиг воскресив желание попробовать довести свою гипотезу до конца. Иноземцев не сдержался.

– Месье Лессепс, я боюсь дарить напрасную надежду… – проронил он.

Предприниматель побледнел. Но тотчас же взял себя в руки, сделал жест молчать и предложил чуть отойти.